Генеральная Ассамблея ООН приняла резолюцию, отвергающую и осуждающую любое отрицание Холокоста, проект которой был предложен послами Израиля и Германии. Для Германии очень важно постоянно помнить о страшных страницах истории, связанных с нацизмом. Об этом мы поговорили с всемирно известным дирижером Элиаху Инбалом (Германия, Израиль). Но главным предметом разговора стала музыка – смысл жизни маэстро. Элиаху Инбал – очень редкий гость в нашей стране. Но, благодаря поддержке Консульства Израиля, в декабре месяце прошел концерт с участием Элиаху Инбалом в ознаменование 30-летия восстановления дип. Отношений между Россией и Израилем. За роялем в этот день был другой великий музыкант – Рудольф Бухбиндер. А в феврале нас ждет новая встреча с маэстро: он продирижирует всеми симфониями Брамса! Это будет воистину эпохальное событие!
– Несколько слов об оркестре. Как вы оцениваете качество главного оркестра петербургской филармонии?
– Это в высшей степени профессиональный оркестр. Как я это определяю? Если я что-то прошу, и мне это сразу дают, значит, музыканты настоящие профессионалы. У музыкантов должна быть фантастическая техника, чтобы реализовать все нюансы музыкального произведения. Для меня инструмент – это оркестр. И очень важен уровень техники каждого профессионала. Их техника, их виртуозное исполнение – это то, что слышат зрители. Взмахивать руками не трудно. Что для меня, это действительно великий оркестр. У музыкантов оркестра филармонии уровень профессионализма игры высочайший. Они воспринимают, понимают все, что я от них требую. Если я прошу дать мне что-то очень сложное, то этот великолепный оркестр дает мне, как правило, даже больше, чем я прошу, поэтому с ними получился великолепный концерт. Мне часто задают вопрос об оркестрах, с которыми я выступаю, особенно, если это в первый раз. Я всегда отвечаю: «Не переживайте, со мной у них все прекрасно, я их поднимаю, и они демонстрируют лучшее свое исполнение.
Вы говорили, что можете играть любую музыку. Чем обусловлен выбор репертуара декабрьского концерта? Это был ваш выбор или филармонии?
– Мне предложили программу для концерта 22 декабря. Поскольку поводом было 30-летие возобновления российско-израильских отношений, посчитали, что лучше всего для этого подходит Третий ли Пятый концерт Бетховена. Мы с Бухбиндером выбрали концерт №3, решив, что он больше соответствует этому событию.
– Почему вы решили, что отметить восстановление дипотношений лучше всего исполнением Бетховена?
– Концерт в июне должен был состояться как раз по этому же поводу, так как мы целый год отмечаем эту дату, но тогда не сложилось.
– Для вас что означает музыка Бетховена? И что бы главное вы хотели донести до слушателей?
– Бетховен – революционер в музыке. Он открыл музыку каждому человеку, от самого бедного до самого богатого. Это все слышно в его музыке. Его музыка очень ясная, понятная каждому. Эта музыка универсальна. И Моцарта, и Баха сейчас тоже слушаю все, но в то время она писалась все-таки для привилегированных классов. Бетховен стал тем, кто разрушил эти границы. Эта революция очевидна в этом концерте. Также как и в музыке Малера, в музыке Бетховена, вы открывается весь космос.
В самом начале концерта Бетховен обращается к очень важным для человечества вопросам, слушатели испытывают сильнейшие эмоции, и тут же через минуту мы оказываемся в раю от того, куда нас уводит музыка и уже наше сознание где-то среди звезд. Мы чувствуем волшебство созидания. Это происходит во второй части концерта. А в третьей мы снова возвращаемся к обычным человеческим эмоциям и ощущениям – печаль, любовь, счастье, все, что наполняет нашу жизнь, все, ради чего мы живем. Самое важное для меня в музыке – это как раз способность воспарить над обыденными чувствами, ощутить себя в открытом космосе. Такие эмоции мы можем испытывать, когда исполняем, слушаем музыку великих композиторов – Малера, Вагнера, Шостаковича… Вот эти моменты, когда ты забываешь, что ты человек. Музыка великих композиторов дарит нам эти ощущения. Также это касается всех выдающихся деятелей искусств – и художников, и писателей. Великое искусство потому и великое, что оно нас вдохновляют, уводит нас от обыденной жизни. Вот что я хотел сказать по поводу Бетховена (смеется).
– Солировал в концерте выдающийся пианист современности Рудольф Бухбиндер
– Чтобы все это реализовать необходимо наличие трех партнеров на сцене – дирижер, музыканты и композитор. Никто из нас по отдельности не способен это сделать. И Бухбиндер – профессионал высочайшего уровня. Ему не нужно ничего объяснять, он сам чувствует и понимает, что нужно сделать. Музыка – это самый чистый язык. Ни один другой язык искусства не может выразить чувства, эмоции так, как это выражает музыка. В любом самом ярчайшем романе писатель должен исписать страницы, чтобы описать состояние, ощущение, мысли. А в музыке два-три аккорда и нас уже уносит в совсем другие миры. Самая лучшая увертюра – одна нота в самом начале – и все настроились. Этой ноты достаточно. Бетховен это может сделать. Один звук – и мы уже в другом измерении. В этом чудо его музыки. Поэтому это не только самый чистый, но и самый интенсивный язык. Он может описать эмоции, духовные чувства, движения души. Достаточно двух нот чтобы описать самые сложные эмоциональные состояния.
Возьмите самое начало прелюдии Вагнера в «Тристане и Изольде»: мы тут же ощущаем все – любовь, жизнь. Ничего больше не нужно. Самое начало, несколько тактов и мы уже там, где должны быть. Любой человек, у которого развито восприятие музыки, это способен почувствовать. Конечно, профессиональные музыканты более восприимчивые, у них натренированный механизм. Когда я глубоко погружен в музыку, я понимаю, что хотел сказать композитор, чувствую его замысел. Эту мысль, сообщение композитора я должен прочувствовать настолько ярко и глубоко, чтобы я мог бы передать ее накал оркестру, а они должны мгновенно передать ее слушателям. Это тоже своего рода чудо. И оркестранты понимают буквально по изменению выражения моего лица. Им не нужно описывать, что я чувствую. Они это слышат и видят, и понимают безоговорочно, мгновенно. Потому что и дирижер, и солист – мы интерпретаторы в данный момент. Если я понимаю мысль композитора, может другой дирижер будет ее чувствовать и понимать иначе. Но вот эта способность чувствовать интенсивно и способность передать оркестру – вот главная задача дирижера, чтобы оркестр мог передать это все публике также точно, как я это понимаю.
– Вы один из немногих дирижеров, который проводит больше одной репетиции с оркестром. Я поразилась, когда узнала, что у вас их было четыре. Это уникальный случай! Почему вам так это важно?
– Для меня это абсолютно нормально такое количество репетиций, потому что я созидаю, строю концерт, все это действо, которое должно произойти. Это не рутина для меня. И для меня самая большая радость как для дирижера видеть, как вырастает это здание концерта от фундамента и выходит до уровня законченного творения. Даже Берлиоз, который написал книгу про дирижирование, когда он дирижировал во Франции и Германии, у него было по 5-6 репетиций. Музыка намного глубже, чтобы можно было это постичь за 1-2 репетиции. Как-то он поехал в Лондон, там было две-три репетиции, он сказал, что это нормально, но лучше как в Германии и Франции – 5-6.
– Вы очень интересно рассказываете. Безусловно, каждый великий дирижер воспринимает музыку по-своему. Поэтому и интересно слушать музыкальное произведение в разном исполнении.
– Да. Особенно это касается Малера. Он совершенно разный в исполнении Караяна и Бернстайна. Я думаю, что как раз Бернстайн ближе всех к пониманию Малера, потому что он очень четко следует всем инструкциям, которые давал Малер. Караян больше уходил в эстетическую форму. Малер в его исполнении более романтичен. И это прекрасно, что есть и такая интерпретация Малера.
– Как я знаю, Бернстайн сыграл значительную роль в вашей жизни.
– Да. Так и есть. Очень важную. Я был очень молодым скрипачом и ассистентом дирижера в армейском оркестре. В этом заключалась вся моя военная служба (смеется). Кто-то ему сказал, что в военном оркестре есть молодой талантливый парень, и Бернстайн захотел познакомиться, а уже на следующий день я дирижировал при нем симфоническим оркестром. Это был «Кориолан». Бернастайн тогда дал мне рекомендации на получение стипендии, благодаря чему я смог получить образование во Франции и Италии и стать дирижером. Но не только поэтому Бернстайн сыграл огромнейшую роль в моей профессиональной карьере, в моем становлении. Он величайший дирижер, его влияние на меня и на всех дирижеров просто фантастическое.
– Кто кроме Малера, Бетховена особенно вами любим?
– К счастью, мне не приходится выбирать. Малер, Брукнер, Вагнер. Конечно, Шостакович – один из величайших композиторов. Да, чуть не забыл, Бах Бетховен, Моцарт. Для меня это бесконечное счастье – жить музыкой. Мой дом – это моя семья и музыка. И совершенно неважно, где я нахожусь. Если моя семья рядом, и есть возможность исполнять музыку – это счастье для меня.
– Расскажите о первой симфонии Малера, которую вы исполнили на концерте. Почему выбрали у Малера именно ее?
– Он был молод, когда написал эту симфонию. Но он был очень одаренным человеком. Кто-то однажды задал вопрос мне по поводу того, что это совсем юношеская симфония и можно ли ее воспринимать серьезно. Я ответил, что по своей силе она космического масштаба, абсолютно зрелое произведение. Да, Малер был очень молод в то время, но у него была экстраординарная способность чувствовать. Он слышал каждый звук, каждый вздох, каждое движение воздуха, он был способен воспринимать все. Несмотря на юный возраст, ему пришлось уже многое пережить. Погиб брат, которого он очень любил. Отец был очень жестоким человеком, а мама была домашним ангелом. Он все это мог воспринимать и рефлексировать на эту тему. Несмотря на молодость, у него было философское понимание жизни, он понимал все чудо, все волшебство жизни, все о нашем мироздании, для чего и кем это было создано, и всю трагедию человечества. Все это нашло отражение в его произведениях. Он был особенный человек. У всех гениев есть что-то похожее. Если мы говорим об Эйнштейне, он же тоже был очень молодым, когда доказал теорию относительности, у него тоже была особая чувствительность к тому, что происходит в мире. Он отличался от всех, он мог воспринимать, отражать то, что видел, и воспринимал жизнь иначе, чем обычные люди. Все гении – необычные люди. То же можно сказать и о композиторах. У них исключительная чувствительность, уникальная способность ощущать этот мир. Здесь можно упомянуть и Иисуса Христа, его чувствительность к тому, что происходит в мире. Такие люди способны создавать что-то оригинальное и творить.
– Замечательная параллель между Малером и Христом.
– Христос был человеком, хотя бы на свою еврейскую половину (смеется).
– Если говорить о страданиях, переживаниях за все человечество, то это сравнение действительно оправдано…
– Да, это так. Возможно, я немного далеко ушел от вопроса. Конечно, я их не сравниваю. Я говорю о том, что у гениев есть что-то особенное, экстраординарное.
– Вы упоминали Вагнера. Насколько я слышала, в Израиле он запрещен.
– Я думаю, сейчас там исполняют Вагнера, но не часто. Я сам живу в Германии, а не в Израиле. Если бы мне показали что-то антисемитское в музыке Вагнере, я бы никогда его не играл. Возможно, он был плохим человеком, но когда композитор творит, у него возникает некий контакт с космосом, и это уже не он, это уже не имеет отношения к человеку, к его личности. Я не уверен в том, что все композиторы должны быть хорошими людьми. Это справедливо по отношению и ко всем деятелям искусства. Когда они творят, они в другом измерении. Это не их человеческая сущность. Это за гранью.
– Хотела бы поговорить о вас, если вы не против.
– Я не думаю, что моя жизнь настолько же интересна, как музыка.
– Я впервые вижу человека, который родился в Палестине, в Иерусалиме еще когда это был мандат Великобритании, до Израиля, до войны. Мне хотелось бы полюбопытствовать. Откуда у вас родители, где вы учились?
– Я родился в Иерусалиме. Мой папа из Адана, Южный Йемен, тогда это была британская колония. Моя мама из Дамаска. И в Иерусалиме они встретились, поженились, и я родился.
– Мы привыкли, что в Израиле музыканты в основном выходцы из СССР. Но у Вас совершенно другая история, Вы получили образование в Израиле.
– Конечно! Что произошло со мной, когда я был молодым? Я начинал обучение в религиозной школе, она совершенно отличается от светской школы. Мне было четыре года, а я изучал уже математику, английский, то, что обычно дети проходят в 7 лет, я начал в 4 года. Когда мне было шесть лет, мой отец перевел меня в обычную школу, и когда меня проэкзаменовали, сказали, что мне не подходит класс, где учатся шестилетние дети, я слишком далеко ушел вперед. И я перескочил два класса. Мне было 6, а всем остальным 8-9.. В 12 лет у меня было прослушивание в консерватории, мне сразу же приняли, дали скрипку и стипендию. Я начал играть на скрипке, через пару лет я стал концертмейстером оркестра. Дирижер оркестра был моим учителем по скрипке. Как-то, мне было лет 12-13, он мне сказал, что не сможет прийти на репетицию, и дирижировать буду я. И я это сделал. Мне это очень понравилось. И тогда я решил, что хочу стать дирижером. Музыку я тогда слушал только по радио. Я не мог ходить на концерты – в то время была война. Но через два месяца после этого я уже стоял перед живым оркестром и снова дирижировал. Это был живой концерт, и это ощущение было настолько сильным, что я окончательно понял, что хочу быть дирижером. Но я закончил обучение на скрипке, получил диплом. Мне тогда было 16, я по-прежнему был моложе своих однокурсников. Потом пошел в армию. И был там скрипачом и ассистентом дирижера.
– Этот декабрьский визит – ваш первый приезд в Санкт-Петербург? Каковы ваши впечатления? Удалось ли Вам увидеть что-нибудь в городе?
– Это был мой второй визит в Санкт-Петербург, мы с женой познакомились с городом и его музеями еще в первый раз и, конечно, остались под большим впечатлением. В этот раз график был плотный, но мы все равно получили большое удовольствие увидеть город в рождественских крашениях. Надеюсь посмотреть больше во время гастролей в феврале.
– Вы живете в Германии. Мы знаем, что люди в Германии считают, что очень важно помнить и никогда не забывать о временах нацизма. Действительно ли это так? А как вы думаете, действительно ли важно помнить уроки истории? И вообще учит ли нас чему-нибудь история?
– Моя жена – немка. Я был главным дирижером нескольких немецких оркестров более 20 лет и чувствовал изменения в отношении к прошлому, которые были позитивными. Но в некоторых странах Европы уродливые тенденции расизма и ультранационализма растут. Да, важно извлекать уроки из истории, но нации, страны и люди забывают прошлое, иногда слишком легко.
– К сожалению, мы воюем со своей историей, вымарывая из нее все неприглядное. Воюем и с организациями, которые не дают это забыть.
Фото – https://www.philharmonia.spb.ru/
Подписывайтесь на наш видеоканал в Дипломатрутрутубе
Подписывайтесь на наш канал в Telegram