В Москве не стало Анатолия Наймана, одного из крупнейших поэтов второй половины XX века, литературного секретаря Анны Ахматовой и автора одной из двух главных книг мемуарных записок о ней. Именно Ахматовой посвящены пронзительные стихи:
Я прощаюсь с этим временем навек,
И на прежнее нисколько не похоже
Повторяется вдали одно и то же
Белый снег вдали летает, белый снег.
Я прощаюсь с этим временем, и вот
Ваше имя произнесенное глухо,
Больше годное для вздоха, не для слуха
Речкой дымною затянуто под лед.
Еще вздрогнет комаровская сосна,
И мелькнет ослепший призрак Ленинграда,
И меж листьев Александровского сада
Еще вспыхнет темно-красная стена.
Но по новому во время этих встреч
Вы кивнете величавой головою,
И по новому задышит над Москвою
Ваша горькая божественная речь
В историю литературы Найман войдет также как ближайший друг юности Бродского, его крестный отец в поэзии, адресат его поэтических посвящений, супергерой довлатовской прозы. Найман был участником легендарного Волшебного хора, в который кроме Бродского входили Евгений Рейн и Дмитрий Бобышев. Впоследствии биографии и взгляды ахматовских сирот разошлись, но роль старшего друга в становлении Бродского как поэта огромна и сравнима с ролью Евгения Рейна. Идея большой четверки была чрезвычайно близка Бродскому и Найману, теперь от нее, как от The Beatles, осталась ровно половина.
Масштаб величия и популярности Бродского затмили всех его друзей, далекие от литературы люди Наймана практически не знают, но даже этот факт не может сделать less than one из самостоятельной выдающейся литературной единицы. В этом можно убедиться, читая лучшие стихи Анатолия Наймана.
Умер Найман тоже как настоящий поэт – он выступал с докладом о Мандельштаме, но прочитал всего несколько предложений и уже не смог прийти в себя.
* * *
Я знал четырёх поэтов.
Я их любил до дрожи
губ, языка, гортани,
я задерживал вздох,
едва только чуял где-то
чистое их дыханье.
Как я любил их, боже,
каждого из четырёх!
Первый, со взором Леля,
в нимбе дождя и хмеля,
готику сводов и шпилей
видел в полёте пчёл,
лебедя – в зеве котельной,
ангела – в солнечной пыли,
в браке зари и розы
несколько букв прочёл.
Другой, как ворон, был чёрен,
как уличный воздух, волен,
как кровью, был полон речью,
нахохлен и неуклюж,
серебряной бил картечью
с заброшенных колоколен,
и френч его отражался
в ртути бульварных луж.
Третий был в шаге лёгок,
в слоге противу логик
летуч, подлёдную музыку
озвучивал наперед
горлом – стройней свирели,
мыслью – пружинней рыбы,
в прыжке за золотом ряби
в кровь разбивающей рот.
Был нежен и щедр последний,
как зелень после потопа,
он сам становился песней,
когда по ночной реке
пускал сиявший кораблик
и, в воду входя ночную,
выныривал из захлёба
с жемчугом на языке.
Оркестр не звучней рояля,
рояль не звучней гитары,
гитара не звонче птицы,
поэта не лучше поэт:
из четырёх любому
мне сладко вернуть любовью
то, что любил в начале.
То, чего в слове нет
Подписывайтесь на наш видеоканал Дипломатрутубе
Подписывайтесь на наш канал в Telegram